Альфа Центавра [СИ] - Владимир Буров

— Так естественно.

— Ч-через з-за-а-д-д? Вот ведь знала, а забыла.

— Никто не хочет вспоминать о страшном. Но ты не бойся, все лошади пахнут навозом, многим, можно сказать, даже всем:

— Это нравится. — Хотя и хуже, чем нефть, газ, серебро, золото и бриллианты. Но с другой стороны, тоже натуральные запахи. Не немецкий эрзац, как пьют некоторые, ожидая иво у импортных кофеварок. Ха-ха-ха.

— Ха-ха-ха.

И она нашла Буди, развалившегося на стульях в последнем ряду, первом от двери, на которой так и висел до сих пор Амер-Нази.

— Ты кто? — спросил он, открыв один глаз. — Да и по любому я никуда не пойду. — Ника Ович, что ли?

— Наоборот, Ович Ника.

— Да? Узе? Ладно, тогда скажи:

— Буди, в том смысле, что — буду.

— Никаких буди-буду, сейчас ты пойдешь, и вызовешь на бой Одиссея.

— Может быть, но сначала принеси пять, нет, шесть бутербродов с колбасой столичной, буханку мягкого белого хлеба с хрустящей корочкой и сыр с маслом.

— Кока-кола, фанта, спрайт, пиво баварское отменное?

— Ноу, сенкью, только квасу маленький бочонок на десять литров, максимум двенадцать литров.

И они сошлись на танцплощадке. Пипер-Врангель и Буди. Многие, да нет, все, конечно, смотрели. Даже Фрай поднялся со своего стула в углу, и опершись на горячую кофеварку неизвестного точно производства, смотрел, слизывая потихоньку пенку с ароматного, несмотря на повсеместный вкус навоза, колумбийского кофе. Буди, надо сказать, не подкачал:

— Три раза лягал задними лапами с огромными копытами Пипера, что тот уж решил:

— Отказаться, что ли, пусть Вра сам разбирается. — Но всегда вовремя вспоминал:

— Сегодня мы — Вместе.

В сражение Пипера и Буди неожиданно вмешался Махно. Он сидел в небольшом помещении шесть на девять, а точнее в десять раз больше, но:

— В сантиметрах, — такой кубик рубика, — как посмеялся Эспи, посадив его сюда. Эсти не было — учил Нику Ович, которая сейчас подошла к кофеварке Фрая, и робко попросила:

— Пока что только погреть руки. Он хотел ответить, что, мол:

— И так жарко, — но понял: разговаривать нельзя — вырвет. И сам тут же выдал:

— Не помню уж, чего и съел я такого, что при виде такой дамы не могу предложить ей чашку колумбийского.

— Что значит, та-ко-го? — спросила с улыбкой Ника, принимая чашку с толстой — как положено в лучших домах Ландона — пенкой.

— Прошу, прошу, кофеварка немецкая выдает такие пенки, что и сам Бахус позавидует, ибо очень уж хорошо после этого дела, — Фрай пару раз щелкнул себя по шее.

— Любите?

— Что?

— Это дело?

— Это дело, или наоборот, дело — это? — Фрай.

— Диалектическим материализмом занимаетесь?

— Люблю грешным делом, когда никого нет.

— Простите, сэр, но вы заимствуете наш диалог из Некоторых любителей погорячее.

— А вы?

— Что, я?

— Против?

— Против, чего?

— Против того, что у каждого свои недостатки?

— Да, и знаете почему: у вас их нет.

— Хорошо сказано. Не могли бы залезть сюда?

— Сюда? — Ника показала глазами на стул, рядом с которым стоял Фрай.

— Есс.

— Я лучше обойду кругом и залезу в дверь, в том смысле, что если вы желаете: войду на карачках, как контрреволюционер понявший, что его Броненосец Потемкин — не яхта миллионера, куда можно пригласить приличную, популярную среди многих белокурую бестию, и Сашка Невский через чур смахивает на Дон Кихота Таганского, которому вообще лучше только:

— В шахматы играть. — Как говорится:

— Эх, чтоб — не будем про его мать — буду в шахматы играть.

— Вы могли бы выступах на съездах, — сказал удивленно Фрай, — ползите, пожалуйста ближе. — Точнее, он только подумал так, но побоялся, что Ника, обходя бар, не может миновать банкетного зала, где притаился тигр Эсти, и, даже если она забыла про него — сам вспомнит, почуяв ее запах.

— Нет, нет, давайте руку, я лично приму вас прямо с обрыва, как Василий Иванович Петькину Нюрку, или какие имена у нас есть еще там? И когда она исполнила, радостный Фрай спросил:

— Где у пулемета щечки знаешь?

— Естественно, я командовала танковой дивизией, точнее, не танковой, а:

— Бронетанковой, — сама сидела в броневике и стреляла из пулемета. Более того, уверена, что я и родилась за пулеметом Льюис, когда Черчилль еще и пороху не нюхал. Честно, с закрытыми глазами попаду куда хошь.

И Фрай выкатил из-под трибунного помещения, где раньше лежали только шоколадки в загашнике, пулемет.

— Извини Лью нет, зато Максимушка всегда на месте. Они вместе поставили пулемет рядом со сломанной колонной, так что вправо ствол перевести было нельзя, зато белые были, как на ладони.

Далее, Ника ведет огонь по отряду Дроздовский — Врангель, а Махно из шкафа зовет ее по имени. Дама пугается, но Фрай тащит Махно из-под прилавка, закрытого двумя дверцами. Махно вырывается, проламывает толстую фирменную фанеру задней стенки, и оказывается в зале, где на прилегающем пространстве нет ни живых, ни мертвых, только Амер-Нази кажется покачивается на входной двери, но это далеко. Впрочем, кажется, вышла ошибочка: где-то под восьмиместным столом спрятался однорукий бандит, как называл его Фрай:

— Лева Задов.

Глава 62

— Что происходит?

— Их бин не понимайт оттенков пулеметной стрельбы, — только по-итальянски, ответил белокурый, как немец, или еще кто, но только уж точно не итальянец молодой человек, или еще лучше:

— Не Квазимодо — точно. — Нет, и это неправильно, ибо Квазимодо был, скорее всего, француз, в подвале, а потом на крыше Собора Парижской Богоматери, но тоже в итоге соблазнивший кого-то из приличного общества. Это был точно: немец, но с итальянским, перенятым на Капри диалектом, перенятым, как и всё остальное, что у него было, в том числе это эта достойная миледи, по имени, оё-ёй:

— Жена Париса. А вы думали, где она была всё это время, вышла погулять на Стометровку? Нет, это немец сам сюда приперся, посвистел потихоньку у двери:

— Сердце красавицы склонно к измене, и перемене, как месяц мая, — спел, несмотря на то, что многие прохожие могли заподозрить его в измене, так как шло оно в это время уже к:

— Октябрю, — намного более изменчивому, чем не только май, но с февралем вместе взятый. Тут, значится, она вышла, так как швейцара не было — Лева Задов, который был сюда назначен по определению, спал в раздевалке, а точнее, именно в это время просто:

— Обедал, — запивая биллгейтсовские гамбургеры — уже тогда существовавшие в природе и обществе — холодным и тока баварским пивом, которое, как он всегда признавался честно:

— Очень люблю, грешным делом. И впустила незваного, но желанно гостя. Ну, и вроде, сразу в раздевалку, а куда еще? А там Лева, который от получаемого наслаждения их не заметил.

— Куда?

— Тока в туалет, — единственное свободное место пока что на этом континенте, — доступное для влюбленных. Впрочем, она-то только наслаждалась, это он ее любил.

— Думаю, тебе надо уходить, милый друг, — сказала Жена Париса.

— Почему? Я хочу еще.

— Не знаю, не знаю, я-то, конечно, не только не против, но и всегда только За, но, знаешь, он сегодня уже многих съел, поэтому, я думаю, и тобой не подавится.

— Фрай? Так прошел слух, что его грохнули.

— Да, но не бесповоротно и окончательно, жив, и даже, как я чувствую внутренним сердцем, уже крутит-мутит с кем-то в баре, и теперь понятно, что это Ника Ович, а точнее Ович Ника, так как появилась на свет во второй раз, и что очень важно:

— Через жопу, — а еще более важно:

— Через заднее проходно-выходное отверстие Эсти.

— В случае чего — если поймает на месте встречи, которую, видимо, никогда так и не удастся изменить, как констатировал Маркиз де Сад всем своим возлюбленным, — попробую с ним обменяться на Нику Ович — Ович Нику. Ибо:

— Может она со всеми скотами, как женского, так и мужского пола, поэтому спрашивать не будет, люблю ли я ее, ибо ясно и так:

— Безоговорочно, — полюбишь и козла, если у вас есть для этого деньги, или билет на Альфу Центавра.

Примерно так и вышло. Фрай сказал Нике Ович, что, мол:

— Ты стреляй пока тут, а я скоро приду. — В том смысле, что выкручивайся тут пока сама, а я должен дать разнарядку.

— А извиниться не хочешь? — спросила Ника, поплевав на пулемет, и определив таким образом, что он еще слишком горяч для дальнейших процедур.

— Я? Это он должен передо мной извиняться, что убежал без спросу, — Фрай кивнул на Махно, который метрах в семи-восьми на самом почти центральном проходе между столами исполнял что-то похожее на танец, но большей частью вприсядку.

— Что это?

— Брейк Данс.

— Не понимаю, честное слово, зачем так прогибаться перед пространством. Пусть оно лучше прогнется под нас.